Франкенштейн

Господи, этот спектакль сделал всех нас сумасшедшими. Должно быть, что-то такое там происходит, какой-то выход за традиционные законы пространства и времени, театра и реальности, да просто того, к чему мы привыкли и привыкаем изо дня в день. Старая история, история – мать антиутопий и грозных фантастических предупреждений ХХ века, раскрылась, как цветок, и обнажила свое безумное, дикое, сводящее с ума дно.

Только сейчас увидев «Франкенштейна», я читаю отзывы других, и понимаю, что это не просто слова или рецензии, или попытки оценить происходящее – это исповеди, глубокие и личные исповеди людей, которые оказались в ситуации (может быть, впервые в жизни), когда искусство содрало с них ложную кожу и обнажило главное.

Мы – все, кто видели этот спектакль, посходили с ума, и я хочу рассказать, поделиться тем, как увидела его я.

И, конечно, прежде всего – о Викторе и Создании, о Джонни Ли Миллере и Бенедикте Камбербетче, о Бенедикте Камбербетче и Джонни Ли Миллере.

Подход к роли Создания у Ли Миллера и Камбербетча – это потрясающее искусство, требующее от зрителя сложной душевной работы. Бенедикт сделал его ребенком, животным, абсолютно природным существом, которое играет, прячется, затаивается, высовывается, охотится, удивляется, дружит и кусает. Его абсолютная телесность в этой роли подчеркивает и бросает зрителю в лицо его собственную, зрителя, страстность, заставляя почувствовать себя в самой глубокой интимности, за закрытыми дверьми, там, где творится наша самость, уже миллионы лет, самость, хорошо знающая, насколько она телесна.

Создание Бенедикта как будто нащупывает мир и себя в нем, соприкасаясь с поверхностью мира, людей, души и тела, и неожиданно проваливаясь в глубину, которой он сам пугается и от которой в ужасе отшатывается. Так проваливается он в Элизабет, отнимая ее женственность и жизнь, отчаянно мстя Франкенштейну за смерть своей никогда не жившей «жены», и в этот же момент открывая внутренние пики, от которых становится безымянно жарко. Так набрасывается на самого Виктора, сначала умоляя его о любви, а после глухо вторя его отчаянию – «Я не знаю, что такое любовь». – «Я научу тебя.» Бенедикт говорит криво и путано, он почти отнимает у своего Создания речь, и это решение совершенно осознанно. Говорить должно тело, прорываясь, протаскиваясь и каждую минуту рождаясь из полного смятения, изумления, страха, небытия. Это манифест младенца, бросающего своему родителю: «Ты бросил меня!» И это голос души самого Франкенштейна, который изгнал ее, испугавшись ее фрагментированности и уродства, но также и внутренней жажды любить и быть любимой.

Создание Ли Миллера более «человечно», более сглажено, куда больше оно способно наблюдать за собой, и – неизбежно – испытывать жалость к себе, неумолимо транслируя эту жалость героям и зрителям. В момент, когда Франкенштейн убивает женщину-Создание, его хочется прикончить голыми руками только за то, как дернулось тело Ли Миллера и какие ужас и боль поднялись в его глазах.

Тема Ли Миллера – предательство и вероломство, человеческое осознание, которое Создание забирает у Франкенштейна вместе с остатками разума и умением слушать другого и сопереживать ему. Бросая Виктору напоминание о том, что у творца есть обязательства, Создание обращается к человеку, которому нечем слышать эти слова. Создание Бенедикта искренне не понимает происходящего, оно лишь интуитивно чувствует несправедливость и восстает против нее.

В роли Виктора Бенедикт Камбербетч неуловимо «слабее», нежели в роли Создания, хотя в рисунке обеих ролей как целого он удивительно точен. Виктор Бенедикта – как будто недоделанный, недорисованный, обрубленный – в общем, неполноценный. И в этом есть свой смысл: как будто, изначально играя обоих внутри себя и в истории, которую он рассказывает, Камбербетч показывает, что Виктор отщепил Создание, отдав ему все темное, земное, страстное, убийственное, но также – слабое, нежное, наивное и неспособное контролировать, в себе. И то, как Виктор в исполнении Бенедикта все время падает на пол, не случайно: это своего рода цитата из Создания во Франкенштейне, объединяющая героев и позволяющая зримо увидеть, как Создание буквально «заземляет» Виктора.

Виктор Камбербетча – нереален. Он много двигается, быстро говорит и торопится, торопится, торопится. Встречной мелодией вступает тема Ли Миллера, который противопоставляет этому медленные, долгие и страдающие взгляды и жесты Создания. Ломаный Бенедикт будто танцует с плавным Джонни, создавая фантасмагорический эффект одного в двух телах.

Вообще, если бы существовал цветной и объемный театр теней, спектакль «Франкенштейн» попал бы именно в этот жанр. Происходящее на сцене поразительным образом реально и нереально: нарисованный рассвет, в который выходит Создание, звучит почти что словесной фразой, открывающей сказку о рождении новой жизни, а настоящий поезд, проезжающий по сцене, выглядит кусочком механической игрушки, одновременно – циклопическим монстром, созданным человеческим разумом, и мелкой забавой человечества в его огромной природной детской.

Боль, радость, терпение, зоркость, нежность, усталость, любовь, разочарование, сострадание – настоящие. От этого начинает кружиться голова и хочется броситься наперерез людям, глупым «людям», которые гонят и бьют Создание палками, потому что сквозь пелену своей алкоголической «нормальности» неспособны разделить в нем равного.

Виктор разделит. В конце – разделит, когда они уйдут вдвоем в рассветный туман, уже не столь однозначный, как в начале истории, покрытый сумраком сомнения и горьким пеплом осознания собственных ошибок. Но они пойдут туда вместе, не как Творец и Создание, а как люди, которым выпал один жребий.